_{CHLOE PRICE}  i s    l o o k i n g   f o r

	CAULFIELD, MAX_ КОЛФИЛД, МАКС
	f a n d o m_ жизнь — полная хуйня;}   s t a t u s_ друзья;}

Эй, Макс, пора бы уже возвращаться из Сиэтла, что-то ты задержалась. В конце концов, должен же кто-то остановить шторм и навести шороху в этом дерьмовом городке? Ну и, конечно, куда же без наших пиратских приключений. Ты же помнишь их, да? Сокровища, старая карта, клад, закопанный во дворе дома, а ещё обещания вечной дружбы. Да ладно, на самом деле я не так уж сержусь — в конце концов, у тебя была своя жизнь, а у меня своя. Но мы всё ещё можем быть лучшими друзьями. Хлоя и Супер-Макс, а? [!!!] Не романтика ни в каком виде, но, боже мой, мы ведь можем просто играть приключения? Лично я люблю АУшки, различные кроссоверы и вообще просто развивать персонажей. Вполне допускаю, что Макс может быть влюблена в одностороннем порядке, и в таком случае я вполне обеспечу вам драму и страдания — только скажите. Вообще мне давно не хватает именно Макс: с её тараканами, смущением и внутренними демонами. Макс, с которой интересно будет играть и которая не побоится отправиться, скажем, в мир супергероев. Приходите, идей у меня куча, каст уже почти полный. Большие буквы, минимум заместительных и воды, посты до 5к (больше не нужно), никакого русинглиша; большего не прошу, т.к. для меня главное, чтобы игрок писал интересно и увлекательно, а уж ошибки и опечатки — дело десятое.

o n e   u n r e a d   m e s s a g e ❝ I'm taking those pills just to forget it, forget the memories, stuck in my head again ❞ Она отбросила вымазанную машинным маслом тряпку в сторону и вытерла руки о собственные штаны, после чего подняла голову и встретилась взглядами с Рэйчел. Та сидела на ящике с инструментами, скрестив ноги, и, чуть сощурившись, улыбалась, как делала это всегда, когда в её голове появлялись довольно необычные — по мнению Хлои, конечно — мысли. Выпрямившись, Рэйчел облокотилась на колени и склонила голову набок. — Ну как? — взволнованно спросила Хлоя. Длинная чёрная рубашка болталась на ней мешком, руки были измазаны в машинном масле, а высокие ботинки со шнуровкой вывозились в зимней грязи. — Выглядишь, как бунтующий подросток, сбежавший от родителей, — усмехнулась Рэйчел, ловко и грациозно спрыгивая на пол. — Горячо. Хлоя неуверенно улыбнулась и провела пальцами по собственной шее, немного зарываясь в голубые волосы и задевая края шапки. Когда-то эта шапка была просто прикрытием — гарантией, что мигающий индикатор на её виске никто не увидит. Теперь она вошла в привычку, от которой невозможно было избавиться. После «осознания себя» три месяца назад, Хлое было всё сложнее отказываться от привычного. Ещё сложнее было обзавестись новыми привычками. Например, привычкой не ревновать Рэйчел, когда та тусовалась с другими… людьми. — Так и есть? Почти. — Она улыбнулась, зеркально отражая улыбку Рэйчел. — Но ты больше похожа на бунтующего подростка, когда ходишь на вечеринки Нейтана Прескотта, да? Выражение лица Рэйчел резко изменилось, её плечи напряглись, и она приняла защищающуюся позу, сложив руки на груди и перенеся вес на одну ногу. — Мы уже говорили об этом, — сказала она грубее, чем обычно. — Ты не моя мамочка, чтобы меня контролировать. — Я и не контролирую. Это Прескотт… отстойный. Выглядит, как ебучий маньяк. Я просто беспокоюсь. — Хлоя приподняла руки в извиняющемся жесте, но Рэйчел лишь закатила глаза и развернулась к ней боком. — Ты ничего о нём не знаешь! И не нужно обо мне беспокоиться — лучше позаботься о себе, — выдохнула она, плотно поджав губы и сузив глаза. — Я беспокоюсь… «О нас» утонуло в страшном рёве двигателя красного Камаро, который, скрипя шинами, заехал в гараж и остановился у самого бедра Хлои. Она медленно повернулась в сторону водительского окна, откуда высунулся пухленький мальчишка лет девятнадцати на вид, в дорогих солнцезащитных очках. Одну руку он намеренно высунул в окно, вероятно, чтобы продемонстрировать блестящие часы с серебряным ремешком. Приподняв очки, паренёк деловито оглядел салон и облизнул губы. — Мне бы бак по-быстрому осмотреть, а то больно бензином воняет. Кто тут мастер? — спросил он, и Хлоя подошла ближе. Паренёк окинул её изучающим взглядом и присвистнул. — Горяченькая штучка. А ты точно шаришь? Хочешь прокатиться со мной? — Нет, — коротко ответила Хлоя и отшатнулась в сторону, на что Рэйчел только рассмеялась и слегка приобняла её за талию, прижимая ближе к себе, отчего мысли тут же запрыгали в голове, словно стая бешеных кузнечиков. — Отвали, придурок. Она со мной, — её голос прозвучал мягко и звонко, с искрами едва заметной ревности; если бы Хлоя умела говорить так же — а её голос звучал холодно и машинно — то, вероятно, у неё было бы меньше проблем в общении с другими людьми.     В общем говоря, работать в салоне «три кита», притворяясь человеком [Хлоя Прайс, девятнадцать лет, как остроумно], было весело. Конечно, если «весело» можно классифицировать в системе человеческих чувств как: «иногда тут есть, над чем посмеяться, но большую часть времени хочется переебать людям с ноги». Однако, несмотря на все сомнительные плюсы, в «трёх китах» был один огромный минус — маленькая заработная плата. Обычно это не стало бы проблемой. У Хлои, чёрт возьми, вообще не было бы проблем, не познакомься она несколько месяцев назад с Рэйчел. Ещё до того, как появились все эти новости о девиантном поведении андроидов. В ту ночь, когда Хлоя встретила Рэйчел, мир буквально переродился для неё и обрёл новые краски — словно всё это время она была во сне, и только в тот момент смогла пробудиться; или как если бы ей удалось ощутить на собственной шкуре эффект наркотиков. Это были чувства, которые Хлоя, несмотря на все преимущества андроидов, не могла понять, классифицировать и осознать до самого конца. Впрочем, она предпочитала считать это необходимостью, неизбежностью и судьбой; а уж когда Рэйчел принималась составлять её натальную карту, убеждая, что та подходит не только для людей, но и для девиантнутых андроидов, Хлоя чувствовала, что сходила с ума, и сомнений в неизбежности просто не оставалось. Они подходили друг другу, как струны с ладами, или что-то типа того — такое же блядски унылое и пафосное. Когда начались вспышки девиантного поведения, они поняли, что нужно бежать из этого маленького дерьмового городка как можно дальше. Куда-нибудь в Лос-Анджелес или даже в Канаду. Куда-нибудь, где их не смогут найти, где Рэйчел будет счастлива и сможет осуществить свою мечту стать моделью. Правда, для побега нужны были деньги; много денег. И Хлоя твёрдо решила, что обязательно их достанет. Ей пришлось несколько раз проанализировать всю информацию прежде, чем принять решение и понять, что просто «заработать» у них не получится. И так она оказалась возле особняка Прескоттов. Это было немного личное. Рэйчел точно не одобрила бы, если бы узнала. Но Нейтан Прескотт и его семейка были той ещё занозой в заднице Хлои. Колкий снег бил прямо в лицо и путался в синих прядях волос. Было темно, кусачий ветер пробирал бы до самых костей, будь у Хлои эти самые кости. Она тяжело выдохнула, осматривая беглым взглядом особняк. Кое-где стояла охрана, в большинстве мест находилась сигнализация, но Хлоя знала, что у особняка, как и у любых других мест, были слабые места. Дом был защищён от проникновения людей, но едва ли защита рассчитывала на взбесившихся андроидов. Впрочем, ей пришлось обойти особняк несколько раз, уныло скрипя снегом, прежде чем найти это самое «слабое место». Им оказался чердак. Рассчитать алгоритм действий и пробраться на чердак, а затем и в комнату Прескоттова отродья, не стало проблемой. Проблемой стало то, что, пока она открывала сейф, в комнату зашёл тот самый хренов Нейтан-мать-его-Прескотт. От него пахло мятой и дорогими духами, а лицо выражало одухотворённое охуевание. Она максимально быстро засунула руку с деньгами в карман кожаной куртки и потёрла шею. Если верить брошюрке «как стать человеком», то сейчас она должна была сказать что-то вроде: «упс, кажется, приключился конфуз», но в голове были только маты, поэтому она сказала: — Бля. Рэйчел попросила достать кое-что для неё… ну типа ту дрянь, которую ты толкаешь.

_{ПРОКЛЯТАЯ}  i s    l o o k i n g   f o r

	SUNDERLAND, JAMES_ САНДЕРЛЕНД, ДЖЕЙМС
	f a n d o m _ silent hill;}   s t a t u s _ sinner and sin;}

Тебя зовут Джеймс Сандерленд, и ты всего лишь человек. Обычный. Среднестатистический. Слабый. Ты слаб, потому что ничего не смог сделать в тот момент, когда это действительно нужно было. Ты слаб, и потому собственных ошибок предпочитаешь не замечать вовсе. От проблем проще всего сбежать. От проблем проще всего избавиться. Так делают все, и ты тоже так делаешь. Ты не святой, но ты ведь всего лишь слабый человек, ты не делаешь ничего ужасного. Верно ведь? верно? >> насколько ты уверен в этом, джеймс сандерленд? << Тебя зовут Джеймс Сандерленд, и ты безутешный вдовец. Твоя жена была тяжело больна, она мучилась от постоянных болей, чувствовала, как превращается в чудовище, а ты ничего не мог с этим сделать - только смотреть и оставаться с ней рядом. Ты терпел, ведь ты так сильно любил ее. Помнишь ли ты еще свою жену? Помнишь ли ты ее имя?             мэри                         мэри                                     мэри « Мэри умерла три года назад от тяжелой болезни. Врачи были бессильны, все были бессильны. Я любил ее, но ничего не мог сделать. Это тяжело, но я, кажется, справляюсь » Мэри плакала и просила не оставлять ее одну. Мэри плакала и тянула к тебе свои тощие руки, только ты убил ее. Это ты убил Мэри, Джеймс Сандерленд, потому что ее болезнь была неоправданно долгой, потому что каждый раз она срывалась на тебя, потому что она портила твою жизнь. Мэри было ужасно больно, тебе - обидно. Ты задушил ее подушкой, потому что больше не мог терпеть. Это ты стал убийцей. >> но предпочел никогда не думать и не вспоминать об этом вовсе << Тебя зовут Джеймс Сандерленд, и ты должен страдать. А все казалось таким простым. Достаточно просто не думать, достаточно просто обмануть собственный разум, запрятать воспоминания так далеко, чтобы никогда не доставать их на свет. Мэри умерла три года назад от болезни. Мэри умерла три года назад. Мэри умерла. Только мертвецы не пишут писем. Слишком просто запутаться в собственной же лжи, но это становится неважным, потому что туманный город зовет тебя ее голосом, просит приехать и расслышать в тихом шепоте неспокойных монстров правду. Молчаливый палач уже ждет за порогом, и за тяжелой металлической пирамидой не разглядишь ни лица, ни глаз. Тебя зовут Джеймс Сандерленд, и туманный город станет твоим личным адом. Твой ад будут звать марией. фандом тихого холма редкий настолько, что мои надежды где-то на уровне нуля, но, если снизойдет, я с радостью утащу в альтернативу и закидаю стеклом

o n e   u n r e a d   m e s s a g e AND IN MY DARKEST NIGHTMARE THINGS THAT I CAN'T REMEMBER Когда Джеймс Сандерленд уходит, Мария понимает, что у нее не осталось ничего. Когда Джеймс Сандерленд растворяется в густом молоке городского тумана, Мария глотает горький ком собственных слез вперемешку с острым крошевом разбитых и несказанных слов. Ей бы хотелось разрыдаться ему в спину, закричать от собственного отчаяния и боли, от острого чувства стылой ненужности. «Почему ты уходишь, Джеймс?» «Вернись, Джеймс» «Неужели твоя чертова мертвая жена лучше меня, Джеймс?» И добавить тихое, горькое, до слез отчаянное, едва уловимое для чужого слуха: «Пожалуйста, не оставляй меня одну, Джеймс» Но все слова перекатываются на красном языке, забиваются в глотку битым стеклом — Мария пытается проглотить его, но только делает себе больнее. А Джеймс Сандерленд больше не нуждается в смазливой мордашке, в кривом отражении его мертвой чертовой жены, только Мария все равно продолжает тянуть к нему руки даже в тот момент, когда он уходит, растворяется в тумане, исчезает по крупице, ничего не оставляя взамен. Только коснуться чужих плеч ей так и не удается. Этот город проглатывает Марию и перемалывает ее кости, растягивает жилы и выкручивает хрящи. Он выворачивает ее наизнанку, вытряхивает все, что есть, на битый асфальт, стирает ластиком собственное кривое порождение и натужно смеется. Будто бы не было Марии вообще, не стучали ее каблуки по изломанному хребту асфальтовых дорог, не сжимала поручни пустой пристани в порыве какой-то слепой надежды так сильно, что костяшки пальцев предательски белели. Город пытается избавиться от Марии, прожевать, выплюнуть, забыть, потерять в густом тумане и холодном бетоне безликих домов — нет ее больше, нет и не надо — обронили, выронили из холодных ладоней, точно звенящую мелочь. Ветер в сточных трубах поет за упокой чужой души. Только Мария не поддается. Собирается по кускам, по крупицам, переломанные кости вправляет сама себе, правит карандашом линию избитых в кровь губ. Она пытается вырваться из этого города, но у нее ничего не выходит. Искалеченный чужими каблуками асфальт неожиданно обваливается под ногами, исчезает в зудящем нигде густого тумана. Марии кажется, что там, внизу раскинулся настоящий ад — тот самый из старой, потрепанной Библии, которую она видела на прикроватной тумбе в одном из номеров давно забытого мотеля. Покрытая толстым слоем пыли книга плевала в лицо сбитым ритмом слов, кричала истошно об ужасах и чудесах чужой, непонятной веры. Только сейчас Мария по-настоящему задумывается о том, что зовется адом. Ей кажется, что нет там ни кипящих котлов, ни смеющихся злорадно чертей, ни вездесущего пламени, что не сжигает плоть, но коптит дочерна — в настоящем аду застоявшийся воздух, пропахший тиной и могильной землей, безликие бетонные дома с многочисленными выбитыми да заклеенными глазами-окнами; настоящий ад, думается Марии, залит скисшим молоком густого тумана, а все перекрестки, все избитые дороги ведут лишь в зудящее ничто. Умираешь в таком аду не от чужих пыток, не от груза собственных грехов за плечами; медленно погибаешь, разваливаешься изнутри на части, раскалываешься, расходишься по швам как старая ветошь от стылого одиночества, от острого чувства отчаяния, и вместо грешников здесь — потерянные души. Мария знает, что ад встречает не избитым клише про оставленную у порога надежду, завалившуюся за край веру в лучшее; ад встречает потертым да выцветшим дорожным щитом "Добро пожаловать в Сайлент Хилл" И из этого ада не будет выхода — ни к тяжелым вратам, ни к самому дьяволу. Только Мария все равно отчаянно разбивает собственные пальцы, ломает ногти об асфальт, сбивает ноги в кровь, пытаясь выбраться из проклятого туманного города. Надпись на стене с издевкой гласит: когда-то тут была дыра, но потом она исчезла, и Мария пытается ее отыскать, пальцами старается расцарапать равнодушный бетон, но ничего не находит. Когда отчаяние встает острой костью в горле, ей кажется, что на периферии собственного подсознания она слышит тихий, заливистый смех. Он похож на скрежет стальной арматуры и разбитое оконное стекло — так смеется Сайлент Хилл над отчаянными попытками Марии выжить. Если бы город смог дотянуться холодными пальцами до ее мягкого сознания, он бы спросил, к чему все эти жалкие потуги ослепшего да обезумевшего отчаяния. А Мария бы не ответила. Ей бы вспомнить хотя бы единственную причину, но у нее не выходит. Ногти обламываются, а вместе с ними переламывается тонкий хребет призрачной надежды, что ерзает под кожей, и только безликие дома продолжают наблюдать за чужим отчаянием пустыми глазницами. Они смотрят на Марию, ловят ее образ на темных улицах, жадно поглощают каждый ее вздох. Теперь у Марии под кожей нет ничего. Закрыть бы глаза да выдохнуть, успокоить нервы, унять одиночество, что бьется в груди, тугим коконом колючей проволоки обвивая человечье сердце. Мария не уверена в том, что она человек, но она уверена, что у нее есть сердце — каждую ночь она ступает по разбитым улицам и слышит его стук, отзывающийся громовым эхом в ушах. Не слышать бы его вовсе. У Марии внутри, под сводом белоснежных, но слабых, непрочных ребер (если надавить слишком сильно, можно услышать их хруст, она помнит, помнит, как ребра ей разбивал чужой палач, делал из нее наказание, напоминание, символ, и ничего не слышно было кроме костного хруста) зудящее ничто посреди вселенского нигде. Даже сердце внутри, оказывается, не сердцем вовсе, а только сгнившим да перемолотым яблоком, напитанным кровью и гноем — в его сбитом, неровном ритме она слышит натужный чужой смех; кажется — опять город, но потом понимает — Джеймс. Осознание бьет наотмашь крепкой пощечиной, что крепость коленей подводит. Марии хочется упасть на холодный асфальт и разбить колени в кровь — терять нечего, у нее уже все разбито да вывернуто, к чему беречь бледные бугры коленей. Вокруг — скучающий Сайлент Хилл, что вздыхает бетонными легкими, а выдыхает сизым туманом, вьющимся вокруг ног, словно приставучая псина. Беспокойные духи этого города тихо нашептывают Марии слова, тянут к ней длинные крючковатые руки, и прикосновения у них ледяные, точно собственные пальцы в рыхлый снег опускаешь, только снег давно уже не падает с небес, вместо него здесь — протухшие души и искалеченные чужие жизни. Марии бы встать в ряд с другими, просить пришлых, что пускает город на свои улицы, о помощи, тихо шептать над чужим ухом хаотичные слова. Мария сопротивляется, противится, вырывается. Тихому городу кажется это до умиления забавным. А назойливые духи вьются меж пальцев да просят об одном: помоги, помоги, помоги. Собери ленточки с древесных ветвей да повяжи заново, чтобы вели они не к смерти, но к жизни, словно бы в Сайлент Хилле она есть. Выпусти певчих птиц из тесных клеток, пускай голосами зазывают солнце. Прости грешника от имени Его да подари умиротворение. Голоса пробираются под тонкую серую кожу и остаются в мышцах осколками острых льдинок. Мария накрывает ладонями уши и закрывает глаза, гонит прочь чужие слезливые просьбы. На каждое чужое "помоги" искусанными в кровь губами тихо шепчет куда-то в туман: "а мне кто поможет? Кто сможет спасти меня, отыскав средь тумана?" Беспокойные призраки замолкают, так и не отвечая. А Марию никто не находит. Тогда она ловит себя на мысли, что помочь ей уже не может никто. — ///// — За отчаянием не приходит смирение. Мария не чувствует ничего, кроме ноющей пустоты, словно ржавым ножом вырезали все, что было, отобрали даже сгнившее, червивое сердце, даже колючую проволоку отчаяния и осколки разбитых слов — ничего не осталось кроме вездесущей тьмы. И натужный смех города затихает в сознании, больше не отзывается набатом в ушах. В плотном городском тумане тусклым маревом растекается кляксой неоновая вывеска стриптиз бара, а потертые листовки обещают райскую ночь. Райской ночь так и не получается, в Сайлент Хилле все ночи темны и полны алчущих демонов. Они вылезают только в самый темный час, скребутся когтями о бетонные стены и зловонным дыханием обжигают кожу на шее. Мария уже давно научилась не бояться их. Когда наступает ночь, она сидит в гримерке пустующего бара, и все, что у нее есть здесь и сейчас, — лишь ерзающие под коркой головного мозга мысли, гудящее в костях отчаяние и заряженный револьвер. Когда Мария смотрит на оружие, ей кажется, оно манит ее свободой. Пистолетное дуло, что ракушка морская, приставь к уху — услышишь шум прибоя и крики говорливых чаек. Но Мария слышит лишь тишину. Она заливается в ее уши ледяной скисшей водой. Пистолетное дуло холодом лижет горячую кожу виска, блестит барабан револьвера, отражается в потертом да старом зеркале, у которого отколот нижний правый уголок, и вместо недостающей части там приклеены обрывки разноцветной бумаги. Когда-то на ней делали заметки от руки, оставляли короткие послания будущему, которое в этом месте всегда было предрешено. Марии бы хотелось вспомнить, что именно писали на клочках разноцветной бумаги, в какие слова складывались неаккуратные, быстрые буквы, но она не может вспомнить ничего. Ее прошлое разбито и сброшено в глубокую яму на самое стылое дно туманного ада. Марии думается, что надо досчитать до десяти и нажать на спусковой крючок — разорвать порочный круг, признать собственный проигрыш, подарить городу капитуляцию. Сайлент Хилл так отчаянно пытается избавиться от нее, что решает изломать изнутри. У него получается. Мария опустошена, выпотрошена, выброшена рыбой на берег умирать. Ей бы вспомнить, что когда-то она уже пыталась пустить себе пулю в лоб, но так и не смогла, а потом стояла на городской пристани, сжимая пальцами поручни в ожидании того, чье имя шептали ей призраки старых домов. Джеймс Сандерленд пришел и забрал Марию с собой, подобрал, словно избитого бездомного котенка. А потом снова выбросил на обочину. Кто придет в этот раз? — хочется спросить у собственного отражения, — и придет ли вообще кто-то? А кого ты хочешь увидеть? — шепчет пуля из пистолетного ствола. Только отражение в зеркале криво усмехается, глумливо растягивает красные губы, и в уголках скапливается черная желчь, струйкой стекает по подбородку. Отражение хрипло смеется, словно выплевывает собственный смех в чужое лицо вместе с кашлем и кровью из легких. — ТЫ НЕ СМОЖЕШЬ УМЕРЕТЬ. По-вороньи каркает отражение, и от этого голоса расходится трещинами старое зеркало. — ТЫ УЖЕ МЕРТВА. Слова бьют наотмашь раскрытой тяжелой ладонью, Мария чувствует, как наливается кровью щека, сгорает изнутри — вот-вот прожжет кожу и образуется дыра — та самая, что когда-то исчезла из стены чужого здания. — БЕЗ НЕГО ТЫ МЕРТВА. МЕРТВА И ПОХОРОНЕНА. НИКОМУ НЕ НУЖНА. Ком липкого страха забивается в глотку, прогрызает голосовые связки изнутри, и крик тонет в кровавом бульканье. Только отражение смеется, смеется, смеется — заливисто, зло, отвратительно, словно ржавой вилкой ведет по гладкой поверхности новой тарелки. Мария расцепляет пальцы, роняет револьвер, и тот падает на пол с характерным тяжелым стуком, а она закрывает ладонями лицо, точно пытается спрятаться. Рваный вдох наполняет легкие, но не приносит удовлетворения. Мария распадается на части и собирается заново. В очередной раз. Чужой заливистый смех стихает, а вместе с ним и сворачивается в тугой клубок под ребрами липкий страх — Марии кажется, он похож сгусток человечьей крови. Ей страшно поднять глаза на старое зеркало, но она глотает испуг, пересиливает себя, переступает заветную черту. И натыкается грудью на сплошное ничто. Протянуть бы пальцы да коснуться зеркальной глади, убедиться в том, что Мария все еще остается собой. Только правда в том, что Мария понятия не имеет, кто же она на самом деле — чужое наказание, напоминание о чем-то важном, избитый в кровь, изломанный символ для кого-то чужого. Мария понимает, что вся ее жизнь не ее вовсе, и все в этой жизни — чужое. От осознания этого хочется содрать с себя кожу и бросить ее в огонь. Пламя отчищает — так говорит церковь. В тишине пустой комнаты зарождается звук. Он бьет по ушам, пронзает сознание ржавой иглой животного ужаса, какого-то предательского оцепенения. Темнота приходит в движение и появляется он — тихий, безмолвный, до стылой крови жуткий. От него пахнет чужой смертью и липкой кровью, сгнившими душами и непростительными грехами. Его лицо сокрыто металлической пирамидой — огромной, массивной, вот-вот не выдержит чужая шея да надломится позвоночник; но Мария знает — он всегда смотрит. Ей кажется, если только снять эту пирамиду, то под ней не будет ничего кроме жалящих ос да муравьев, липких могильных червей, назойливых тараканов. Мария боится его, Мария замирает, пока он смотрит. Свежие кляксы бурой крови стремительно засыхают на его плечах. Ей кажется, что сейчас он снова пронзит ее своим огромным ножом, вспорет кожу и плоть, выпустит наружу уже ее собственных могильных червей да жалящих муравьев. Ей кажется, что ее снова распнут, а на утро она возродится вновь, станет угрожающим уроком кому-то. Джеймс, Джеймс, ты снова здесь? Ты вернулся за мной? Но безмолвный палач только смотрит. В тишине Мария слышит тяжелое дыхание и не может понять, кому из них оно принадлежит. — Чего ты хочешь от меня? — она не выдерживает первой, разрывает звенящую серебряной монетой тишину, но все слова разбиваются о темную металлическую пирамиду да каплями ртути стекают к чужим ногам. Он не отвечает, а темноте снова приходит в движение. В ней Марии кажется, что она замечает, как Пирамидоголовый выдыхает — тяжело, устало, по-человечески. Происки болеющего сознания, злые шутки голодных демонов собственной бездны. Но Пирамидоголовый молчит и ничего не отвечает, не издает ни звука кроме тех, что зарождаются на границах реальности Марии. Равнодушно отворачивается безмолвный палач, словно вовсе не интересует его запертая в бетонной коробке города душа, порожденная туманом и чужими желаниями. Когда тьма вновь приходит в движение, он уходит прочь, растворяется в пыли и облупленных стенах. Мария слышит его шаги еще очень долго, но это тоже происки голодных бесов. Наступает звенящая тишина, растекающаяся бурым пятном засыхающей человечьей крови. WHERE ARE YOU? I CAN'T FIND YOU Искусственный свет неоновых тусклых букв заливает въедливо розовым, осточертело сиреневым тесный переулок, пресный день, неделю, месяц, год, жизнь. Все сливается в единое месиво, все календари в Сайлент Хилле показывают разные даты. Марии кажется, что время здесь умерло и растеклось трупной жидкостью по асфальту, забилось в канализацию и потерялось в сточных водах. В этом городе нет ничего, а солнечный свет здесь по утрам надламывается пуще человечьего хребта да растворяется в тумане. Зудящее ничто посреди вселенского нигде. Устало вздыхающий ад, сошедший со страниц старой Библии. Только ни Бога, ни Дьявола здесь тоже нет, сколько не ищи под разрушенными мостами да в забытых машинах. Но город все равно меняется. Приходит в движение, вздыхает полной грудью да выдыхает устало, словно расправляет плечи, разминает затекшие мышцы старых домов. Ленточки на деревьях висят иначе, а ветер дует в другую сторону, и стелется дорога, только куда приведет — неясно. И хотелось бы сравнивать битый асфальт с желтым кирпичом, вспомнить все детские сказки, перекатывающиеся на языке желчью насмешки, только не получается. Кто-то раскрыл тесные клетки и выпустил певчих птиц. Они улетели, не обещая вернуться, потому что возвращаться сюда — гиблое дело. Птицы отказались зазывать жизнь в Сайлент Хилл — ей нечего делать в городе, где гибнет даже солнце и растекается время по избитой мостовой. генри таунсенд Чужое имя всплывает в подсознании бумажным корабликом, стойким оловянным солдатиком, упрямой константой трижды проклятого мира. Чужое имя Мария слышит в тихом шепоте призраков, в назойливом ветре, что приходит с воды (на причале Сайлент Хилла не слышно прибоя, потому что волны здесь не бьются о берег, они застыли в гиблом желе постоянства). Мария пробует имя на вкус, откусывает по кусочку, пытается разгадать, но во рту отдает лишь землей и пеплом, холодом стали, пылью страниц. — Генри Таунсенд, — повторяет она себе под нос, точно боится обронить да выронить чужое имя, потерять в тысячи других, забытых, избитых, что гибнут под каблуками. По пыльным дорогам этого города можно бродить целую вечность, и Марии хочется верить, что та у нее есть — чужой дар или проклятье в тонких женских руках. Тьма городской червоточины, что зовется сердцем, приходит в движение и липнет к стенам, стелется под ноги кровавой паутиной вздутых вен. Мария повторяет себе, что научилась не бояться монстров, не пугаться их тихих вздохов да громких шагов, только это не так. Страх приходится прятать под языком и надеется, что проклятым тварям не будет дела до выцветшей в веренице дней Марии. << Джеймс >>, и чужое имя разбивается о холодное молчание, оборачивается осколками стекла. — О, ты счел меня монстром? — улыбка разрезает осколками щеки. Мария глотает остатки собственного страха и подходит ближе к тени, скрытой туманом. Тень меняется и обзаводится человеческими чертами. Ерзает внутри чувство какого-то недоверия — слишком долго не видела Мария живых людей, вокруг нее только несчастные души и монстры, только натужный смех самого города. — Не переживай, я не укушу тебя. — смех высекается искрами, звучит тихим перезвоном, в котором можно различить отголосок какого-то кричащего навзрыд отчаяния. — Я не видела никого в городе уже очень давно. Что привело тебя сюда? Только не говори, что ты тоже ищешь свою мертвую жену. Последние слова вспарывают пространство какой-то резкостью и злой насмешкой, которые исчезают в тихом женском смехе. — Кстати, меня зовут Мария. — не Мэри, не Мэри, не Мэри. — Надеюсь, ты не собираешься воспользоваться собственным ножом. Дурное знакомство выйдет. И снова перезвоном звучит женский смех, старательно пряча тихие нотки слабости и изнеможения, отчаяния и тяжелой усталости. Только на языке перекатывается чужое незнакомое имя.